Л.П.Репина

Персональные   тексты    и   "новая    биографическая история":

от индивидуального опыта к социальной памяти

В последнее десятилетие XX века методологические поиски мировой историографии все более сосредоточивались в направлении микроистории и, пожалуй, именно в истории индивида, или персональной истории, наиболее остро и наглядно была поставлена ключевая методологическая проблема о соотношении к совместимости микро- и макроанализа. Если до последнего времени историческая антропология оставляла за кадром проблему само идентификации личности, личного интереса, целеполагания, индивидуального рационального выбора и инициативы, то в конечном счете ответ на вопрос, каким именно образом унаследованные культурные традиции, обычая, представления определяли поведение людей в специфически исторических обстоятельствах (а, следовательно, сам ход событий и их последствия), потребовал выхода на уровень анализа индивидуальной) сознания, индивидуального опыта и  индивидуальной деятельности.

В связи с этим особое внимание стало уделяться анализу персональных текстов, или источников личного происхождения», в которых оказывается запечатленным индивидуальный опыт и тот или иной уровень его осмысления. С другой стороны, закономерный поворот интереса историков от "человека типичного" или ''среднего'' к конкретному индивиду привел не просто к возрождению одного из древнейших жанров историографии - исторической биографии, но привел к его существенному обогащению и методологическому переоснащению. Действительно, в контексте современных микроисторических подходов внешняя форма историко-биографических исследований наполняется новым содержанием. В настоящее время проявившиеся в этой области тенденции дают основания говорить о складывании нового направления со специфическими исследовательскими задачами и процедурами. Речь идет о так называемой "персональной истории", или "новой биографической истории", основным исследовательским объектом которой являются персональные тексты, а  предметом      исследования    - "история индивида", восстановление "истории одной жизни". Несмотря на определенный методологический эклектизм, ориентацию на принципиально различные исследовательские стратегии (от моделей рационального выбора до теорий культурной и гендерной идентичности  или   до психоистории), общая установка этого направления

344

состоит - в том, что реконструкция личной жизни и судеб отдельных исторических индивидов, изучение формирования и развития их внутреннего мира, всех сохранившихся "следов" их деятельности рассматриваются не только как главная цель исследования, но и как адекватней; средство познания того исторического социума, в котором они жили и творили, радовались и страдали, мыслили и действовали. Иными словами, речь идет об изначально заданной принципиальной установке на выявление социального контекста, на выход в макроисторическое пространство.

В наиболее интересных работах, выполненных в русле "новой биографической истории", яркие достоинства исторической биографии, позволившие ей в течение многих столетий оставаться популярнейшим жанром нсториописания, оказываются вполне релевантными задачам историографии эпохи постмодерна, которая с учетом уроков "лингвистического поворота" и его критического осмысления стремится отойти от крайностей сциентизма и добиться воссоединения истории и литературы на новом уровне понимания специфики исторического знания. Максимальное приближение к этому идеальному типу мне видится я тех образцах "персональной истории", которые принадлежат наиболее выдающимся первопроходцам этого направления: американским, канадским и британским историкам (Пол Сивер, Марк Филлипс, Натали Дэвис, Сара Мендельсон и некоторые другие).

"Персональная история" в широком смысле слова использует в качестве источников самые разные материалы, содержащие как прямые высказывания личного характера (письма, дневники, мемуары, автобиографии), так и косвенные свидетельства, фиксирующие взгляд со стороны или так называемую объективную информацию. На биографические работы, посвященные средневековью, за исключением тех, которые касаются немногих представителей элиту, отсутствие документов личного характера накладывает существенные ограничения. Физическая недостача подобных текстов, очевидно, создает для исследователей не менее солидные препятствия, чем те, которые связаны с активно обсуждаемыми ныне трудностями герменевтического понимания. Часто средневековый персонаж, лишенный своего голоса (и визуального образа) выступает как силуэт на фоне эпохи, больше проявляя ее характер, чем свой собственный. Поэтому вполне понятен и правомерен особый интерес историков-биографов к. более разнообразным материалам личных архивов и многочисленным литературным памятникам Возрождения и Просвещения, И все же в своих попытках восстановить внутренний мир индивида этого времени ученые вынуждены главным образом обращаться к немногочисленным представителям культурной элиты.

Биографический подход сформировал и одно из перспективных направлений гендерной истории, несмотря на то, что здесь общие проблемы

345

индивидуальной истории осложняются гендерной спецификой. В этих биографиях ярко выступают спектр и пределы возможностей, которыми располагает индивид в рамках данного исторического контекста с характерной комбинацией социальной и гендерной иерархий. В гендерных исследовании подобного рода привлекает исключительно взвешенное сочетание двух познавательных стратегий. С одной стороны, они сосредоточивают внимание на так называемом культурном принуждении, а также на тех понятиях, с помощью которых "люди представляют и постигают свой мир". С другой стороны, в них достаточно последовательно выявляется активная роль действующих лиц истории и тот - специфичный для каждого социума - способ, которым исторический индивид - в заданных и не полностью контролируемых им обстоятельствах - "творит историю", даже если результаты этой деятельности не всегда и не во всем соответствуют его намерениям.

Вполне понятно, что в фокусе биографического исследования оказывается внутренний мир человека, его эмоционально-духовная жизнь, отношения с родными и близкими в семье и вне ее. При этом индивид выступает и как субъект деятельности к как объект контроля со стороны семейно-родственной группы, круга близких, формальных и неформальных сообществ, социальных институтов и властных структур разного уровня, В центр внимания многих исследователей, как правило, попадает нестандартное, отклоняющееся поведение, выходящее за пределы освященных традицией норм и социально признанных альтернативных моделей, действия, предполагающие волевое усилие субъекта в ситуации осознанного выбора.

Говоря о состоянии современной исторической биографии а целом, нельзя не признать, что при всех своих естественных ограничениях и несмотря на наличие серьезных эпистемологических трудностей, обновленный и обогащенный принципами микроисторин биографический метод может быть очень продуктивным. Но на уровне обобщения методологические проблемы перехода между полюсами индивидуальности и коллективности остаются актуальными. И прежде всего это касается нахождения механизмов взаимодействия индивидуальной и социальной памяти, индивидуального и социального сознаний.

Возьмем в качестве примера замечательную книгу Натали Дэвис о трех неординарных женщинах XVII века. Мельчайшие детали жизненных перипетий, размышлений и самооценок трех женщин не только дали автору богатую "натуру" для необычайно выразительных портретов, но проявили, как в лакмусовом растворе, все сущностные характеристики и процессы их социальной, профессиональной и культурной среды. Из любовно выписанного исследовательницей "тройного портрета" ярко выступили спектр и пределы возможностей, которыми располагал индивид в рамках данного исторического

346

контекста с характерной комбинацией социальной и гендерной иерархий. Более того, за тройным портретом отчетливо проступило масштабное полотно, на котором раскрылись неизвестные ранее аспекты европейской жизни XVII века, включая ее пограничные пространства. Кстати, во время бурных дебатов на рубеже 80-х и 90-х годов, когда обсуждались судьбы двух форм социальной истории, опирающихся на два различных типа анализа, Н.Дэвис была в числе тех, кто подчеркивал их комплементарный характер и призывал к тому, чтобы найти способы объяснить и адекватно выразить взаимодействия и сопряжения макро- и микрообъектов, социального и культурного.

Совершенно справедливо и очень точно (в еще более ранней дискуссии на рубеже 70-80-х годов) охарактеризовал эту эпистемологическую дилемму Дэвид Ливайн: "Изучение истории требует от нас организовывать множества событий в хронологические последовательности и структуры, которые неизбежно и существенно отличаются от того, как они могли пониматься людьми прошлого. Это противоречие создает проблему для социальной истории; признавать процесс общественных изменений и одновременно постигать эти структуры так, как они переживались людьми прошлого. По существу, эта проблема подобна той, которая была поставлена Максом Планком и Вернером фон Гейзенбергом в попытке прийти к согласию с новым пониманием физического мира, когда общие теории оказались неспособными объяснить повеление микрочастиц. Здесь требуются два типа объяснения - каждое из которых зависит от типа задаваемых вопросов, причем каждый из этих способов исследования является "правильным" в своей части… Средние показатели могут нам кое-что прояснить, но слишком часто их анализ извращается скрытым предположением о том, что "все картофелины в мешке похожи друг на друга". И это верно, если мы сравниваем их с бананами. Однако, если мы сравниваем их друг с другом, тогда различия становятся более важными и более  реальными.  Ведь это как раз те различия, которые понимались и переживались людьми прошлого... Но, обращая внимание на эти различия, которые индивидуализировали мужчин и женщин и превращали их жизненный опыт в уникальный, следует избегать феноменологической ловушки... Именно выяснение средних показателей дает возможность лучше осознать степень соответствия между общественными нормами и реальным поведением... Но сами по себе они не могут рассказать нам о том, как эти нормы интерпретировались индивидами, которые слишком часто изучаются в этом "общем мешке". Только заглядывая за эти средние показатели и рассматривая способы, которыми социальные нормы инкорпорировались в повседневность, мы можем понять жизненный опыт людей прошлого. Ключ к пониманию предложен    Бурдье     в   концепции   "стратегий",   которая   прямо  признает 

347

разнообразие конкурирующих интересов внутри кажущегося господства нормативных стандартов".

Ясно, что мы имеем дело с интегральной исследовательской установкой на изучение индивидуальной биографии в качестве особого измерения исторического процесса, что вовсе не исключает, а напротив - предполагает понимание значения системно-структурных и социокультурных исследований и взаимодополнительности всех трех перспектив в целостной картине прошлого. Многие практикующие историки гласно или негласно принимают теорию структурации британского социолога А. Гидценса. Как правило, речь, конечно, не идет об открытой декларации лежащих в ее основе предположений. Однако их исследовательская платформа так или иначе приближается к тому, что Кристофер Ллойд назвал, может быть, не очень удачным рабочим термином "методологический структуризм". Согласно этой модели социальные структуры понимаются как складывающаяся совокупность правил, ролей, отношений и значений, "в которых люди рождаются и которые создаются, вопроизводятся и преобразуются их мыслью и действием. Именно люди, а не общество, порождают структуры и инициируют изменения, но их креативная деятельность и инициатива являются социально вынужденными. Согласно онтологии Ллойда "люди имеют действенную силу, а структуры - обуславливающую", она "отвергает легитимность той дихотомии действия и общества, ига которую другие индивидуалистическая и холистская онтологии - опираются, и пытается концептуализировать действие и общество как взаимопронизывающую дуальность".

Концепция возникающей структуры в этой модели требует многоуровневого видения социокультурного пространства, новые свойства которого возникают на верхних уровнях. Структура может охватывать общество или культуру как системное целое, системные отношения па разных уровнях или какой-то один общественный институт. Историки могут описывать действия индивида или группы в социокультурных пространствах, выстраивающихся по ранжиру от макроструктур (например, группы государств или их экономических, социальных и культурных систем) до структур среднего уровня (внутриполитических институтов, бюрократий, корпораций, социальных организаций, региональных субкультур) и микроструктур "наверху", ''внизу", "в центре" и на общественной периферии (олигархии, элитные клубы, маргинальные группы, семьи). Индивиды и группы имеют большую или меньшую действенную силу и определяют баланс причинности различными способами, нет никакой фиксированной формулы, определяющей взаимосвязи макро- и микроструктур: они могут быть организованы в различные схемы. Более того, структурные отношения изменяются разными темпами (иногда

348

катастрофически) и возможности действующих субъектов предположительно

меняются вместе с ними.

С этой теоретической платформы ведется сокрушительная критика ложной альтернативы социального и культурного детерминизма, который рисует индивидов как полностью формируемых социальными или культурными факторами. Во всем подчеркивается активность действующих лиц: индивиды не только естественно сопротивляются властям, которые обучают их правилам, ролям, ценностям, символам и интерпретивным схемам, они имеют тенденцию обучаться не тому, чему их учат, поскольку индивиды не только интерпретируют и преобразуют то, чему их научили, в соответствии со своими нуждами, желаниями и принуждением обстоятельств, но их рецепция культуры также отражает причуды культурной трансмиссии. Короче, социализация и окультуривание  не дают единообразных результатов и люди часто ресоциализируются и рекультурируются в разные моменты своей жизни и в различных социокультурных "локациях". Речь идет о вовлечении индивида в группу, придерживающуюся таких правил, которые иногда требуют от него осуществить насилие или отречься от той группы, в которой он был до этого социализирован и окультурен, - будь это банда, армия, религиозная секта, бюрократия, политическая партия, культурное движение или прочее.

Это плюралистическое и динамическое видение влечет за собой множество следствий: гораздо более богатое понятие социокультурной гетерогенности, чем предполагалось раньше, гораздо более сложную картину социокультурных изменений, больший простор для деятельности - как индивидуальной, так и коллективной - и для случайности.

Тем не менее, эта модель имеет свои ограничители, которые не позволяют исследователю пройти до конца весь путь ''восхождения к индивиду", оставляя непроторенным его важный отрезок, связанный с интериоризацией непосредственного жизненного опыта и формированием психологических установок, готовности и склонности воспринимать, реагировать, думать, оценивать, действовать определенным образом. Известный британский историк Теодор Зелдин так описал перипетии своего исследовательского поиска; "Чтобы избавиться от априорных представлений о том, как именно следует в процессе изучения группировать людей и события, я постарался разбить свой материал на мельчайшие элементы. Я использовал своего рода пуантилизм, который сводит сложные явления к самым элементарным формам, Я разбил классы на группы, группы на меньшие группы, а затем показал, какое разнообразие характеризует даже мельчайшие группы. Когда доходишь до индивида, то убеждаешься, что он очень сложен, что в зависимости от обстоятельств он по-разному реагирует на всякое воздействие, причем так, что это выглядит противоречивым и практически непредсказуемым.

349

Поэтому я не стремился найти единый ключ к объяснению человека. Вместо этого я перешел от пуантилизма к изучению индивида одновременно с разных сторон, как будто рисовал не только видимую часть лица, но и затылок, располагая их так чтобы видеть все сразу. Я старался представить жизнь во всем ее богатстве и противоречивости... Для себя я решил эту проблему, поставив индивида в центр своей книги. Я посмотрел на мир его глазами, вместо того чтобы смотреть в обратном направлении и изучать множество не связанных между собой факторов. Я старался больше, чем это обычно делают историки, использовать психологию, но не как разъясняющую теорию, а как доступ я потаенным сторонам человеческой личности". Впрочем, даже умелое использование "психологического микроскопа", не снимает всех преград на пути к изучению исторического индивида.

Вместе с тем, приходится с сожалением констатировать, что даже в лучших образцах "'персональной истории" (как это явствует, в частности,  из приведенных примеров) весьма существенная в данном контексте проблема перехода от индивидуального опыта к социальной памяти не только не решается, но нередко даже не артикулируется.

Наряду с подробно рассмотренным выше, в современной исторической литературе имеется и совершенно иное видение задач и перспектив персональной истории. Его идейно-теоретические основания изложены Д.М. Володихиным во вступительной статье к изданному им в 1999 г, очень интересному и содержательному сборнику ''Персональная история" (в него включен ряд исторических очерков разных авторов, главным образом специалистов по отечественной истории). Введение Д.М.Володихина носит примечательное и даже программное название - "Экзистенциальный биографизм в истории". Редактор, как и его единомышленники - авторы представленных в книге очерков, исходят из того, что "среди всего прочего история выполняет важную экзистенциальную функцию… Главнейшая проблема экзистенциальных разысканий - поиск способов наполнить жизнь смыслом перед лицом предстоящей смерти... Экзистенциалист открывает способы выбирать или строить стойкие смыслы жизни, точнее, способы жизни, освобождающие как от страха перед летальным концом, так и от страха перед тем, что неизбежность кончины перечеркивает любые устремления и успехи на протяжении отпущенного срока. В этом смысле история может дать любому интеллектуалу драгоценный, ничем не заменимый материал для размышлений. Опыт сотен и тысяч ушедших поколений становится подсказкой или, лучше, арсеналом духа, вычерчивающего жизненный проект, осознанно совершающего высшие выборы".

Эта установка предполагает, как некое следствие, достаточно основательные,    я    бы    даже    сказала    -    экстремальные,    смещения

350

методологического плана, "Для такой философии, - пишет Д.М.Володихии, -истории надобна особая методология. В рамках подобной методологии становится бессмысленным словосочетание ''объективные законы исторического развития". Вытравляется любая номотетичностъ: ничто общее, массовое не имеет ценности. Социальное начало пребывает в виде фона, антуража, в лучшем случае социокультурной атмосферы эпохи. Событийная история играет роль фактологического каркаса, не более того... Напротив, определяющее значение получает особенное, единичное, индивидуальное, С этой точки зрения полезнее всего биографическая форма работы. Причем биографии подобного рода должны отвечать нескольким важным требованиям. В них раскрывается, прежде всего, динамика психологического мира индивида... Но это не психоистория в традиционном, классическом понимании этого слова. Это скорее персональная история... Фактически исследование в рамках персональной истории, помимо технических особенностей, диктуемых самим характером материала и личным стилем историка, должно основываться из систематизации "ответов" источников при использовании вопросника примерно такого рода: как этот человек любил, творил, как он относился к трансценденции, какой смысл (способ, стиль) жизни он для себя избрал, и почему все сложилось именно так» а не иначе. Сколько раз он выбирал для себя основной жизненный смысл, насколько следовал своему выбору. Как, в итоге, он решал проблему адаптации к собственному небессмертию и решил ли. Таким образом, годится биография индивидуума любого калибра…, лишь бы источники давали возможность по-настоящему глубоко заглянуть в его внутренний мир. Разумеется, пригодно исследование жизни индивидуума, принадлежащего к любой эпохе и цивилизации, с поправкой на ментальную оснастку и тот самый социальный фон, о котором говорилось выше. Притом, если для разработки выбрана личность масштаба Наполеона, то это, скорее всего, должен быть Наполеон без Ваграма, Аустерлица и Ватерлоо. Хотелось бы подчеркнуть, в центре внимания оказывается реконструкция способа жизни, динамика внутреннего мира индивида, а не его "внешние" деяния, его сознание, а не его общественная практика."

Итак, совершенно очевидно, что речь здесь идет о совсем другой модели персональной истории, чем та, о которой было сказано выше. Между ними есть различия принципиального характера. Если первый подход исходит из равной значимости и взаимосвязанности социокультурного и психо-личностного аспектов в анализе прошлого, то второй намеренно подчеркивает автономию последнего: ментальная оснастка и социальный фон получают только незначительный статус "антуража", "поправки", а события понимаются лишь в качестве "фактологического каркаса". Более того, остается непонятным, как может быть "построена" история индивида без кульминационных моментов его

351

жизни, структурирующих весь его личный опыт. Если взять тот же пример, который приводит Д.М.Володихин, то вопрос к нему может быть сформулирован таким образом: как может быть понят Наполеон без его переживания, восприятия и осмысления "Ваграма, Аустерлица и Ватерлоо", без тех исторических событий, которые были и событиями его жизненного пути и стали вехами его памяти. Разве динамика внутреннего мира индивида никак не соотносится с его жизненными обстоятельствами, с перипетиями личной судьбы, с его собственной деятельностью, с изменениями во включающей его конфигурации социальных взаимосвязей? Элиминировать все эти и многие другие факторы становления и развития личности - значит до предела сужать диапазон возможностей исследователя, который и так чрезвычайно ограничен теми следами прошлого, которые он пытается "расшифровать" в отнюдь не изобильных персональных текстах более или менее отдаленных эпох. Естественно, что в такой исследовательской программе проблема соотношения индивидуального стала и социальной памяти вообще поставлена быть не может,

Однако при всех отмеченных противоречиях экзистенциальный подход к персональной истории заслуживает самого пристального внимания: его оценка роли воспоминаний в обретений смысла жизни, в выборе жизненной стратегии и в активизации личностного потенциала, решающий акцент на психологии личности способны эффективно дополнить социокультурный в своей основе анализ, свойственный "новой биографической истории", как одному из направлений микро-исторнческих штудий, подразумевающему возможность комбинации различных респектив видения прошлого.

Ведь специфика микроистории заключается не в масштабе ее объектов, несмотря на нередкие утверждения подобного рола, и даже не в разглядывании подробностей и мелочей. Один и тот же объект равным образом может стать предметом и макро-, и микроисторического исследования. Дело в другом - в том, с какой стороны к нему подходит исследователь, под каким углом зрения этот объект рассматривается, то есть, в конечном счете, в позиции наблюдателя, которую он выбирает в зависимости от своей теоретической платформы и принятой модели развертывания исторического процесса. Иными словами, эта специфика заключается в направлении движения исследовательской мысли; идет ли она от настоящего к прошлому, пытаясь проследить в ретроспективе становление настоящего, то есть мира, в котором мы живем сегодня, или же внимание обращено на само прошлое как нечто находящееся в стадии становления. В последнем случае это движение направлено "проспективно" - от прошлого к настоящему, и исследователь ищет ответ на вопрос, какие потенциальные возможности скрывались в последовательных ситуациях исторического выбора, как и почему в этом процессе реализовались именно те, а

352

не иные возможности, каким именно образом субъективные представления,

мысли, способности, интенции индивидов действовали в пространстве свободы, ограниченном объективными коллективными структурами, которые были созданы предшествовавшей культурной практикой. В первом ракурсе мы получаем некую одномерную проекцию прошлой реальности на траекторию развития и, таким образом, видим лишь свершившуюся Историю в ее "победившем" варианте, во втором - рассматриваем саму эту исчезнувшую реальность как бы с открытым, непредопределенным будущим, то есть несущей в себе различные (а то и прямо противоположные) потенциальные варианты развития, а  значит, во всем ее действительном многообразии и полноте.

И в этой связи, безусловное преимущество как "персонального" подхода, так и всех других микроисторических стратегий состоит именно в том, что они "работают" на экспериментальной площадке, максимально приспособленной для практического решения тех сложных теоретических проблем, которые ставит перед исследователем современная историографическая ситуация. Более того, постоянно возникающая необходимость ответить на ключевые вопросы: чем обуславливался, ограничивался, направлялся выбор решений, каковы были его внутренние мотивы и обоснования, как соотносились массовые стереотипы и реальные действия индивида, как воспринималось расхождение между ними, насколько сильны и устойчивы были внешние факторы и внутренние импульсы - настоятельно "выталкивает" историка из уютного гнездышка микроанализа в то исследовательское пространство, где царит макроистория.

Экспериментирование с методами не может быть самоцелью, его смысл заключается в том, чтобы приблизить исследователя к решению поставленной им проблемы. Одна из самых трудных задач, с которой сталкивается историк, состоит в том, как концептуализировать взаимодействия между индивидами и обществом, соотношения конкретного и абстрактного, частного и целого, как не  теряя из виду единичности, рассмотреть все же "за деревьями лес", как представить себе общность, не элиминируя индивидуальные качества составляющих ее частей - в духе платоновской диалектики. Логическая "разнонаправленность" и взаимодополнительность микро- и макроисторического подходов делают их комбинационные возможности исключительно перспективными.

Между тем, в идеальном варианте мысль исследователя в  "проспективном" видении исторического процесса начинает свое движение от единичного и уникального факте, от индивида.  Но индивид - это не "tabula rasa", не "чистый лист", он имеет не только настоящее и будущее, но и свое собственное прошлое, более того он сформирован этим прошлым: как своим индивидуальным опытом, так и коллективной, социально-исторической памятью, запечатленной в культуре. Как писал Р.Л. Стивенсон: "Прошлое есть я

353

сам, моя собственная история, семя моих сегодняшних мыслей, матрица, сформировавшая меня таким, как я есть". Этот замечательный образ, конечно же, должен быть динамически развернут. Я бы предпочла дополнить его ярким высказыванием Ф.Ницше: "Каждой поступок продолжает созидать нас самих, он ткет наше пестрое одеяние. Каждый поступок свободен, но одеяние необходимо. Наше переживание - вот наше одеяние". "Матрица" не застыла, она "живет" и изменяется во времени, и если говорить о сознании и мышлении, то в них эта темпоральность не ограничивается биологической жизнью индивида, а выходит за пределы дат его рождения и смерти - она открыта в пространство социального. Эта открытость и дает возможность говорить об историчности индивидуального сознания.

Мартин Хайдеггер ("Бытие и время") развивает эту мысль следующим образом: "Люди - волей-неволей - вглядываются в прошлое, или точнее, в некий образ прошлого, Возможно того и не осознавая, они делают это постоянно... Наше существование имеет темпоральный характер: мы не можем осмыслить его, если будем пытаться думать о нем как об обособленном от времени. Поскольку наше существование темпорально, оно имеет собственную историю. Отнюдь не тривиальная или незначительная, эта история образует то, что мы есть. Мы являемся тем, что мы есть в настоящий момент, в силу того, что мы постоянно стремимся к индивидуальному будущему и приходим из индивидуального прошлого; сама наша идентичность возникает из историчности... Те, кто не может вспомнить прошлое, приговорены к тому, чтобы сперва его выдумать".

Конечно, самым важным для исследования индивидуальной памяти типом персональных текстов являются автобиографии. Здесь только не стоит ставить знак тождества между понятиями "автобиографическая память" и "индивидуальная память", Несовпадение их содержания обстоятельно продемонстрировано в ценном исследовании В.Нурковой "Свершенное Продолжается, Психология автобиографической памяти личности". В этой же книге всесторонне рассмотрены психологические аспекты автобиографической памяти, доскональное знание которых насущно необходимо историку, работающему со столь специфическими источниками. Выделим некоторые ключевые моменты характеристики автобиографической памяти, которые могут быть соотнесены с принципами ее исследования.

Во-первых, справедливо подчеркивается, что автобиографическая память, содержанием которой являются важные и яркие события индивидуальной биографии, а также представления о себе в разные периоды жизни, "собирает" из несвязных обрывков каждодневных впечатлений уникальную, укорененную в самотождественности человеческую личность. (Подобную же "собирательную" роль по отношению к хаосу фрагментов

354

повседневности прошлого играет историография.). Во-вторых, "случайно или намеренно изменив свою историю, автобиографию, мы уже не можем оставаться прежними. Мы чувствуем, как меняется ход наших мыслей, наше восприятие окружающего мира". Чем это может быть полезно историку? Увы, нам не часто доводится иметь дело с последовательным рядом автобиографических текстов одного и того же индивида. Однако, быть может, этот угол зрения позволит "высветить" некоторые пока невыявленные "автобиографические штрихи" а источниках другого рода, По крайней мере, целенаправленный поиск в этом направлении не лишен перспектив.

Не менее важным представляется напоминание о том, что в любом обществе или социальной группе существуют писаные и неписаные каноны, определяющие,  что человек обязан рассказывать о своем прошлом и как он должен понимать свою судьбу. Это обстоятельство, о котором нельзя забывать при анализе автобиографических памятников, и оно, несомненно, служит основанием для скептического отношения к вопросу об их достоверности. Но, с другой стороны, так называемые "модельные автобиографии" могут иметь особую ценность для историка: ведь сам факт "модальности" делает их репрезентативными.

Автобиограф выстраивает свою автобиографию, пишет историю своей жизни,  как  это  обычно делают историки - ретроспективно,  из настоящего  времени, мысленно отвечая на вопрос "как я стал тем, что я есть". Категория "индивидуального прошлого", всего непосредственно "пережитого" индивидом и так или иначе отложившегося в его сознании, играет интегративную роль, компенсируя последствия аналитических процедур, разлагающих человеческую деятельность, а следовательно и личность, на отдельные составляющие. Каждое состояние настоящего есть следствие множества прошлых событий и состояний, разнообразных по продолжительности и образующих разнородный сплав, уникальный для каждого индивида. Но это не только лично пережитое: так называемый индивидуальный жизненный опыт включает разные компоненты. Показать на конкретном материале, как, прирастая "новым прошлым", меняется вся структура индивидуального опыта, сознания и способа жизни исторического индивида, - огромная и редчайшая удача для историка, реализация которой неизбежно требует исследования темпорального измерения личности. Благодаря наличию уникального по своему охвату и разнообразию комплекса исторических памятников, ближе всех к решению этой проблемы сумел подойти Жак Ле Гофф в своей грандиозной монографии о Людовике Святом, которая еще долго будет служить эталоном новой биографической истории. Сам объект исследования определяется в ней как "глобализирующий", концентрирующий вокруг себя всю совокупность сфер, включаемых в поле исторического знания. Кроме того, подчеркивается наличие альтернатив и активная, творческая роль

355

исторической личности: "Святой Людовик... сам создал себя и свою эпоху настолько же, насколько он был создан ею. И это созидание состояло из случайностей, сомнений, выбора". Задача биографа состоит в том, чтобы не скрывать, но выявлять эти "колебания и противоречия", а также преодолеть мнимую оппозицию между индивидом и обществом. "Индивид существует только в сплетении разнообразных социальных связей и именно это разнообразие позволяет ему вести свою игру. Знание этого общества необходимо для того, чтобы увидеть, как в нем происходит становление и протекает жизнь отдельного персонажа". С этим знанием историк "подступается к индивиду".

Кроме того, в биографическом исследовании ему открывается необычный тип темпоральности: время человеческой жизни - социальное измерение биологического времени, время биографии индивида, не совпадающее с временем истории, ритмы которого по-разному накладываются на отдельные стадии его жизненного цикла. Созданная Ле Гоффом биографии Людовика Святого оказывается необычайно протяженной: она выходит далеко за пределы, доставленные рождением и смертью его героя, включая, с одной стороны, унаследованную им память предшествовавшего поколения, зафиксировавшую опыт прошлого, а с другой - историю создания образа Святого Людовика в памяти переживших его современников и последующих поколений. Так история одной жизни перерастает в настоящую биографическую историю, в историю, показанную через личность.

Как строится персональная идентичность? Некоторые исследователи исходят из того, что "индивидуальная память нерепрезентативна". Эта оценка имеет свои границы достоверности, так как не учитывает сложного состава памяти индивида. Индивидуальная память многопланова: она включает персональный, социокультурный и исторический планы. Наряду с собственным жизненным опытом она подразумевает приобщение к опыту социальному, превращение чужого опыта в собственный, причастность к весьма отдаленным событиям. Огромное значение имеют так называемые устные семейные хроники, рассказы старших о семейном прошлом "до того, как ты родился", которые в той же мере, что и непосредственно переживаемые события, формируют индивидуальную память, дополняя ее воспоминаниями второго порядка. Подобные домашние хроники обычно рассматривают как основу семейной идентичности, но на персональном уровне эти эпизодически или регулярно актуализируемые семейные воспоминания вербально переживаются, присваиваются в "входят" неотчуждаемым компонентом в индивидуальное сознание. Таким же образом строится и идентичность семьи - до рождения настоящего поколения и после его ухода.

356

Натали Земон Дэвис попыталась воссоздать этот процесс на конкретно-историческом материале истории Франции раннего нового времени в своей известной статье "Духи предков, родственники и потомки: некоторые черты семейкой жизни во Франции начала нового времени". Ее источниковую базу составил представительный корпус семейных мемуаров, которые, разумеется, писались не только для себя, но и для других, для потомков. Это, безусловно, наиболее важный источник, позволяющий понять истинный смысл семейной идентичности и семейной истории. В этих мемуарах фиксировались не только события, пережитые самими их авторами, но и воспоминания старших, передававшиеся из поколения в поколение в устной форме. Обычно они охватывали не более двух или трех поколений предков мемуариста.

Как пишет Н.Дэвис, рассказы отцов и матерей соединялись в единое целое вопросами детей и пополнялись подслушанными разговорами ("Что делал мой дедушка в Риме для кардинала де Бурбон?", "За кого вышла замуж моя покойная   тетя  Габриелла?", "Отец моего отца жил до 126 лет, и,   перед тем как  он умер, я сам с ним разговаривал…", "Я слушал, как Жан де Лан в 85 лет рассказывал, что его отец в 1331 г., когда он был в этом же возрасте, сказал...").  Запись  беженца-гугенота в XVI веке показывает, какой важной частью семейной жизни были эти разговоры: "Ужасные гражданские войны вынудили бесчисленное количество семей, бросив все, покинуть королевство... Многие умерли, не оставив воспоминаний родным о своей родине. Дети не узнают, кем были их родители или предки... Книги и бумаги моего покойного отца потеряны, и я должен восстановить то, что я слышал от него, моей покойной матери и других моих родственников, рассказывавших о происхождении наших предков". В итальянских городах семейная история или домашние воспоминания оформляются в новый литературный жанр уже в XIV в,_: но в остальных странах Западной Европы в малограмотных семьях, особенно среди крестьян, такие истории на протяжении всего раннего нового времени передавались устно, возможно, вместе с сундуком нотариальных контрактов и других документов. Однако в XVI- XVII вв. множество таких рукописных мемуаров уже хранилось в семьях представителей средних и высших слоев общества.

Домашние мемуары имели различные формы (дневника, записей отдельных событий или последовательного изложения семейной истории) и содержали разное количество информации о жизни мемуариста и его времени (мужья рассказывали больше о себе, чем о женах; жены же обычно повествовали по меньшей мере столько же о мужьях и детях, сколько о себе). Некоторые воспоминания создавались на протяжении ряда поколений - чаше всего сыновьями или наследниками по мужской линии, но иногда женами, вдовами, дочерьми и даже невестками, если мужская линия семьи прерывалась.

357

Другие - писались на протяжении жизни одного автора и просто сохранялись в семейном архиве для последующих поколений. Однако все стремились оставить детям какой-то рассказ о судьбе семьи,

Отвечая на вопрос о достоверности этих мемуаров, Дэвис привлекает внимание к тому, что недостатком этих произведений является не столько содержащийся в них вымысел, сколько неумышленные или сознательные умолчания. Люди, обладавшие чувством "семейной солидарности", выбирали, что забыть, а что рассказать детям так, чтобы не повредить репутации семьи и ее интересам. Однако все стремились оставить детям какой-то рассказ о судьбе семьи, о жизненном пути и достоинствах родителей, воспитании и браках детей, разорениях и утратах, и таким образом значительное количество фактов и признаний передавалось от одного поколений семьи к другому.

Проблема перехода от индивидуальной памяти к коллективной связана и с другой серьезной проблемой, которая не ограничивается рамками изучения механизмов трансляции "семейного опыта". Это - проблема перехода от биологического ритма человеческой жизни к ритму жизни социальной. Неразрывная последовательность смены поколений является неотъемлемой частью социальных связей. Существует и такое понятие, как память поколений. В современном обществе-знании понятие "поколение" обычно опирается на общность социальных переживаний и деятельности этой группы людей, Длительность поколения в этом культурно-историческом смысле зависит от скорости обновления общества; чем быстрее перемены, тем короче поколения, тем явственнее выступают и осознаются "поколенные различия",

К.Мангейм, который первым заговорил о поколении в социологии, рассматривал смену поколений как основанный на ритме человеческой жизни универсальный процесс, в результате которого в историческом процессе появляются новые и постепенно исчезают старые действующие лица, причем члены любого данного поколения могут участвовать только а хронологически ограниченном временном отрезке исторического процесса. Наряду с необходимостью решения постоянно стоящей перед обществом задачи передавать накопленное культурное наследство, он отмечал и неразрывно связанную с ней проблему перемен. "Особая функция молодежи состоит в том, что она оживляющий посредник, резерв, выступающий на первый план, когда такое оживление становится необходимым для приспособления к быстро меняющимся или качественно новым обстоятельствам".

Ключевое значение для жизнеспособности общества имеет открытость молодого поколения новому опыту, который противоречит старым стереотипам, привычным ценностям. При этом многое зависит от характера перемен; при резких качественных скачках межпоколенные различия становятся более

358

явственными и субъективно ощущаются гораздо болезненнее. Принципиально важное значение имеет сопоставление воспоминаний "отцов" и "детей" (в буквальном или фигуральном смысле), памяти "смежных" поколений, по-разному воспринимающих и оценивающих одни и те же события. Мне представляется чрезвычайно важным в работе с источниками личного происхождения четко представлять себе поколенную идентичность автора. Ведь при всей своей условности выражение '"память поколения" имеет важную содержательную сторону, отражающую некую общность культурно-исторического опыта.

Вообще вся терминология памяти характеризуется многозначностью: Понятие "коллективная память" не только у разных авторов или в разных работах, но даже в одних и тех же публикациях может употребляться в значении ''общий опыт, который был пережит людьми совместно," и более широко - как групповая память, а "историческая память" - как коллективная память в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание группы, или тогда уже как социальная память в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание общества, или в целом - как совокупность донаучных, научных, квазинаучных и вненаучных знаний и массовых представлений социума об общем прошлом. Но об этом в следующей лекции.

ЛИТЕРАТУРА

Дэвис, Натали Земон. Духи предков, родственники и потомки: некоторые черты семейной жизни во Франции начала нового времени // Альманах "THESIS".

Зелдин Т. Социальная история как история всеобъемлющая // Альманах THESIS". 1993, T.I. Вып.1.

Кон И.С. Понятие поколений в современном обществоведении // Актуальные проблемы этнографии и современная зарубежная наука. Л., 1979.

Мангейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994.

Нуркова В. Свершенное продолжается. Психология автобиографической памяти личности. М., 2000.

Персональная история. Под ред. Д.М.Володихика. М., 1999.

Davis N.Z. Women on the Margins. Three Seventeenth-century Lives. Cambridge (Mass.) - L., 1995.

Le Goff J. Saint Louis. P., 1995.

Lloyd C. The Structures of History. Oxford, 1993.

Mendelson S. The Mental World of Stuart Women: Three Studies. Brighton,

359

Phillips M. The Memoir of Marco Parenti. A Life of Medici Florence. L, 1989. (Princeton, 1987),

Seaver P.S. Wailington's World. A Puritan artisan m Seventeenth-century London. Stanford (Cal.), 1985.

360